Нарочницкая Наталия Алексеевна - доктор исторических наук, депутат Государственной Думы, президент Фонда исторической перспективы.
На самом деле дилемма «Россия и Европа» не изжита вовсе не Россией, а именно Западом. Европа построила свой рай на земле, но так и не избавилась от нигилизма к русской истории, неуверенности перед громадностью, потенциальной самодостаточностью России, а главное, перед ее вечно самостоятельным поиском универсального смысла бытия.
Является ли Россия частью Европы? Конечно. Россия и Европа были более всего едины дважды: изначально до Просвещения и в ХХ веке – в период коммунизма. И это не парадокс.
На чем зиждется общеевропейское единство, ведь мы почему-то не задумываемся о родстве с Востоком? Где впервые дана идея универсальных целей и ценностей личного и всеобщего бытия? В американской конституции? Нет, в христианском Откровении. Что прежде всех конституций объединяло немцев и сербов, французов, англичан и русских в одну цивилизацию? Опыт последнего столетия скорее разъединяет, как и природные условия и уровень быта. Но объединяют «Отче наш», Нагорная проповедь, – вот общий фундамент нашей культуры и истории. А в нем - отношение к земной жизни как испытанию для жизни вечной, в нем - свобода воли (христианская, а вовсе не либеральная категория), дарованная вместе со способностью различить добро и зло, а, значит, дать нравственную оценку своему свободному выбору. Прямо из христианства родилась и сама идея этического равенства людей, ибо впервые царь и раб были судимы по одним критериям в отличие от языческого «что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку».
Спор о первенстве в обладании христовой истины разделил Европу и Россию, но отнюдь не сделал их разными цивилизациями. Романо-германская и русская православная культура стали двумя опытами и дали разный ответ на главный вопрос христианской истории: преодоление искушения плоти хлебом и гордыни - властью. Разделил их вольтерьянский хохот. И на пороге ХХ века, когда персонажи Золя уже теснили героев Шиллера, когда Европа, по выражению К. Леонтьева, «сама в себе уничтожила все великое, изящное и святое», Россия не была частью цивилизации, что выросла из декартова рационализма, идейного багажа Французской революции и протестантской этики мотиваций к труду и богатству.
Революционная интеллигенция бросилась догонять. Россия опять по-иному выразила даже отступление от Бога: гетевский Фауст - воплощение скепсиса горделивого западного ума, не терпящего над собой никакого судии, а Иван Карамазов - дерзкий вызов Богу русской гордыни, не желающей терпеть попущение зла на земле. Демоны индивидуализма и бесы социальности - вот кто яростно столкнулся в ХХ веке, при этом равно унаследовав извечные западные фобии в отношении Православия и России, рядившиеся в разные одежды, но единые для папства и безбожника Вольтера, для маркиза А. де Кюстина и К. Маркса, для В.Ленина и для постсоветских западников - "царизм”, "русский империализм”, «филофейство», «византизм», варварство варягов.
Так дилемма «Россия и Европа» органично вошла в новую «великую схизму» эпохи постмодерна, в которой соперничали идеи опять из одного родового гнезда – на сей раз Просвещения. Коммунизму и либерализму – кузенам, детищам философии прогресса, равно свойственны универсализм, отождествление с вселенскими идеалами. Да и общность цели при разнице средств налицо: униформное глобальное сверхобщество на безрелигиозных безнациональных стандартах. «Идеологическая борьба» уподобилась религиозной войне католиков и протестантов, ибо применение западного коммунизма на русской православной почве сделало его в глазах Запада куда более опасной идеей, чем любой гипотетический коммунистический эксперимент на самом Западе (А.Тойнби).
Острота холодной войны была подстегнута восстановлением территории Российской империи и плебейской грубостью третьесословной liberte и пролетарской egalite. Техасские президенты и генсеки, воспитанные не на Моцарте, а на вестерне и на «Шурике», очень далеки от князя Меттерниха и князя Горчакова и вместо «la Russie se recueille» показывали «кузькину мать» и стиль Рэмбо. В остальном ни американское вторжение на Кубу, ни - советское в Венгрию и Чехословакию не явили ничего нового, но отождествление себя с морально-этическими канонами универсума делало соперника врагом света.
Что же сегодняшние Европа и Россия?
Грустно ощущать себя в Совете Европы единственной, еще знающей баллады Шиллера наизусть, и слушать истматовское доктринерство комических лордов про троцкистские «соединенные штаты Европы» и мира. Это ли не нигилистическая пародия на Европу Петра, которая возрастала и являла миру великие державы и культуру, когда вера, отечество, честь, долг, любовь были выше жизни. И каково же историческое чутье Пушкина, который «познал истину», «сделавшую его свободным» (Ин, 8, 32), и который почти двести лет назад опознал пустоту свободы внешней при утрате свободы внутренней: «Недорого ценю я многие права, от коих не одна кружится голова». Ныне "суверенным” в плену плоти и гордыни индивидам чужды декартовы "страсти души”, их удел - "гедонизм и нарциссизм". Кариес зубов и выбор пасты – вот что сегодня смысл жизни «демоса», слепо уверенного в своей мнимой «кратии», хотя за спиной охлоса судьбами мира вершит всесильная олигархия. Ее же родина там, где ниже налоги…
Поистине, русский интеллигент прошлого, околдованный улыбкой Джоконды и шекспировскими страстями, блеском картезианской логики и жаждой познания Гете и павший перед заклинанием "свободы, равенства и братства”, увидел бы в III Тысячелетии лишь кабалистические столбики Internet и всесилие банковского процента - вот подлинный хозяин "liberte”, крушитель цивилизаций и могильщик великой европейской культуры.
На фоне впечатляющих перспектив территориального роста Евросоюза «Старая» Европа утрачивает себя как исторический проект. Мир в сознании сегодняшнего европейца - не более, чем гигантское хозяйственное предприятие для удовлетворения плоти индивидов, напоминающих E из антиутопии О. Хаксли. Европейская конституция - скучнейший образчик творчества либерального «Госплана» - своим сугубым материализмом подтверждает сарказм философа К.Шмитта о единстве марксового и либерального экономического демонизма: «Картины мира промышленного предпринимателя и пролетария похожи как братья-близнецы - это тот же идеал, что у Ленина - «электрификация» всей земли. Спор между ними ведется только о методе».
В разделе «ценности» вообще не перечислены оные – лишь функциональные условия для них – только этим и являются «священные коровы» либерализма ХХI века - «права человека», «свобода» и «демократия». Вне ценностей они остаются лишь провозглашением кредо не иметь никакого нравственного целеполагания жизни и истории. Так для чего же Европе нужна Свобода? Чтобы «гнать перед собой врагов и грабить их имущество”, как определил высшее благо Чингисхан? Или, чтобы спастись «алчущим и жаждущим правды» (Нагорная проповедь)? Но в европейских институциях вольтерьянцы освистывают редких, готовых «быть изгнанными правды ради». Свобода совести ограничена исключительно правом объявлять порок и добродетель, добро и зло равночестными.
Ценностный нигилизм – и есть конец истории. Поэтому для Европы заканчивается эпоха культуры как порождения духа. Остается технократическая цивилизация. Это уже не метафизический «Рим» – незримый центр, где свершается всемирно-историческое, это Рим языческий с его паническим страхом перед физическим несовершенством, старением и смертью. Но такой Рим со всем его материальным превосходством – водопроводом, термами, Колизеем и Форумом - уже был сметен Аларихом вестготским. Сегодня технократия бессильна перед мигрантами вовсе не потому, что тех много и они иные, а потому, что у нее нет святынь - одни компьютеры и «права», которые мигранты заполнят своими святынями.
Что же Россия? Мир все еще ждет, что скажет страна Достоевского на вызовы XXI столетия. Между тем, идейные гуру перестройки прорыдали: «Рынок, PEPSI». Незамысловатость их «исторического» проекта объяснима: цель привычно материалистична, тезис о «переходе от тоталитаризма к демократии» - копия постулата научного коммунизма: «главное содержание нашей эпохи – переход от капитализма к социализму». Но кто же спорит о достоинствах рынка и необходимости демократии? Просто это всего лишь инструмент, а не историческая перспектива.
Хотя в 1917 году православие в России попытались без хохота распять и заковать в цепи, оковы рухнули, и оскудевший, но живой его дух высвободился. Вот и идет все еще в России - единственной во всей Европе - подлинно исторический спор, живем ли для того, чтобы есть, или едим, чтобы жить, и зачем живем… Пока это волнует, не будет конца истории. А будущее России – это будущее Европы. Но, похоже, Европа, как и во времена Пушкина, «в отношении России столь же невежественна, как неблагодарна».
|
