Англичане были основными строителями Британской империи, в которую входило почти полмира. Империя распалась и превратилась в Содружество, где каждый рулит по-своему.

Российская империя пошатнулась во время большевистской революции, но устояла, укрепилась и после Второй мировой войны добавила к себе Восточную Европу. Перестройка, внезапный распад СССР, появление СНГ, не менее аморфного, чем Содружество.

Конечно, это были разные империи.

Наша экспансия распространялась на соседние государства и земли, у русских императоров хватало осторожности, чтобы не залезать слишком далеко, и без этого Александр I считал, что «пространство — это бич России». Английская экспансия была глобальной и более агрессивной. Хватало и крови, но без крови империи не строятся. Англичане и русские столько вложили в свои колонии, столько там отстроили, что до сих пор тамошние жители, если они не чокнулись на слепом национализме, со вздохом вспоминают кусочки прошлой жизни.

Англичане давно возятся с Ирландией, у нас появились Чечня и терроризм, намного превосходящий ирландский. Совсем недавно в маленьком Зимбабве возмущенные чернокожие начали громить белых английских фермеров, чья беда лишь в их цвете кожи и относительном процветании. А разве нет сходства, что русских, как и англичан, почти во всех бывших республиках начали называть оккупантами? Ну ладно прибалтийцы, а то и украинцы, и казахи, и узбеки, и все кому не лень! Можно начать и со времен Рюрика, можно взять любую страну, и тогда все народы станут оккупантами…

Другое сходство английской и русской судеб: в маленькой Великобритании ирландцы, шотландцы и валлийцы имеют автономии разной степени независимости, тенденция к утверждению национальной самобытности возрастает. А англичане? Кто-нибудь слышал об английской республике? Народ, скрепивший Великобританию и всю Британскую империю, не имеет никакого статуса. Как и русские. Мы, подобно англичанам, — везде и нигде. Никогда не имели своего собственного угла. В постоянном страхе, что если мы создадим собственную республику (или царство), то моментально от нас убегут Башкирия, Татарстан, весь Северный Кавказ, Мордовия и Коми (обязательно сдуру убегут!). Попробуйте заговорить в Великобритании о независимости англичан: тут же поднимется вой, мол, произойдет разрыв с Шотландией и Уэльсом, не говоря уже о Северной Ирландии.

Национальным праздником англичан считается 23 апреля — праздник святого Георгия. Но ведь он и наш святой, это и московский покровитель, правда, раньше его затмевало рождение Ленина 22 апреля, но всё же 23 апреля наш общий день, хотя несколько подмоченный рождением Адольфа Гитлера (но Бог милостив и уравновесил зло рождением Уильяма Шекспира и Владимира Набокова). «Есть вещи на свете, мой друг Горацио, что недоступны нашим мудрецам…» — писал Шекспир.

Английский консерватор — член парламента говорит: «Посмотрите на французов, у них такие же большие проблемы, как и у нас. Но они знают, кто они такие, даже если не знают, куда идут. Мы даже уже не знаем, кто мы такие». Не о русских ли это? Неужели об англичанах? Любой русский, услышав это, скептически усмехнется, — ведь именно Англию принято считать образцовой страной, новая номенклатура даже посылает туда на учение своих детишек.

Еще одно небезынтересное сходство: в стабильной Англии не утихают бурные споры между традиционалистами и либералами, по-нашему — патриотами и демократами. Разумеется, либералы постоянно вылезают со своими реформами, словно у них шило в хвосте, ратуют за теснейший союз с США и всей Европой, шумят, что Великобритания увязла в обветшалых традициях, не вписывается в мировой прогресс. Они даже требуют упразднить самое святое — монархию! Еще в 1959 году главный идеолог либерализма, лейборист правого толка Рой Дженкинс^[13] призывал отменить казнь через повешение, реформировать цензуру, изменить порядок и время работы пабов и торговых точек по воскресным дням, смягчить или отменить законы об абортах, разводах и гомосексуализме.

Вода камень точит, и многие либеральные планы сбылись. Но это далось с трудом: ведь не дремлют английские патриоты и беспощадно лупят по рукам. «Остановитесь, масоны и враги Альбиона! — кричат они. — Куда несутся ваши безумные кони? Как прекрасно было старое, доброе время, когда не валяли в грязи мораль и верили в Бога, Империю, Содружество, Честность и Порядочность. Что вы принесли своими нововведениями? Разгул секса и наркомании, всеобщую продажность, нигилизм, узаконенные педерастию и лесбианство! А началось вроде бы с пустяков, с отмены цензуры на «порнографический» роман Д. Лоуренса «Любовник леди Чэттерлей», с культа американской звезды Элвиса Пресли и размещения в Англии американских солдат, с пособий для незаконных детей и других социальных благ, развративших народ и укрепивших всеобщую безответственность. Телевидение коверкает английские души, — продолжают патриоты, — наплыв иммигрантов и их британский статус ставят под вопрос существование самой английской нации. Заменить могучий фунт стерлингов на жалкое евро? Перейти на правостороннее движение? Отменить дюймы и ярды? Раствориться в европейском конгломерате и жить под диктовку тупых чиновников из Брюсселя? Мало вам запрета на английскую говядину?!»

Никогда!!!

И тут Англия и Россия — близнецы.

Сходство и взаимное притяжение русской и английской культур не просто поражает, но и представляется парадоксальным, хотя, может быть, оно из тех парадоксов, которые и создают цветущую сложность Божественного мироздания.

В самом деле: с начала XVIII века Россия и Англия — злейшие враги на протяжении почти двух с половиной столетий. Россия готова была в союзе с Наполеоном навсегда уничтожить Великобританию как великую державу. Англия была еще деятельнее: в конце XVIII — начале XX столетия английские послы участвовали в успешных заговорах против законной русской власти. Особенно опасна была Великобритания для России в качестве союзницы: как не вспомнить начало Первой мировой войны, когда британское адмиралтейство пропустило немецкие крейсеры «Гебен» и «Бреслау» в подарок союзнику на Черное море?

Числится за англичанами и преступление пострашнее: это их власти активнее всех трудились над выдачей в 1945 г. сотен тысяч русских людей (казаков, власовцев, перемещенных лиц) в лапы Сталина на мучительную смерть. Впрочем, будем справедливы: англичане — это и фельдмаршал Александер, препятствовавший сему мерзкому предательству, и лорд Бетелл, написавший о том же правдивую книгу. Англичане — единственные, кто после книги лорда Бетелла воздвигли памятник выданным и погибшим русским людям.

Казалось бы, более чем достаточно оснований ненавидеть друг друга. Однако развитие отношений русской и английской культур на протяжении многих веков свидетельствует об обратном. Еще в царствование Михаила Федоровича английский механик Христофор Галовей устанавливает часы на Спасской и Троицкой башнях Кремля. Облик верхних ярусов этих башен неопровержимо свидетельствует о влиянии поздней английской готики. В 1770-1790 годы уже английская неоготика послужила толчком к появлению раннего русского архитектурного романтизма в творениях М. Казакова, В. Баженова, И. Фельтена.

Английский пейзажный парк определил облик классического «дворянского гнезда» — русской усадьбы конца XVIII века. Нельзя, кстати, не вспомнить, что дуб — священное дерево и древних бриттов и древних славян!

Одна из величайших эпох проявления русского художественного гения — эпоха модернизма конца XIX — начала XX века — тоже имела четкий импульс, связанный с английской культурой: творчество прерафаэлитов и труды В. Морриса. Русский сентиментализм и романтизм с благодарностью учились на творениях Стерна, Байрона, Вальтера Скотта.

Император Александр I, стремясь восстановить исконно русские аристократические традиции, подумывал о перенесении на русскую почву принципов формирования палаты лордов. Тогда же из английской правовой мысли пришел к нам и принцип разделения властей. В судебной реформе императора Александра II (1862 год) использовались многие нормы английского судопроизводства.

Интересно и то, что русскими англоманами часто бывали отнюдь не примитивные западники, а глубокие традиционалисты, такие, как православный патриот, благотворитель, знаток и ценитель крестьянского искусства Василий Николаевич Киреевский — отец двух выдающихся мыслителей-славянофилов.

Геральдика, по крайней мере уходящая в глубокое средневековье, несомненно, отражает не только исторические обстоятельства, но и духовную сущность нации. Странно, что никто до сих пор не обратил внимания на следующее абсолютное совпадение. Флаг Великоритании объединяет кресты св. Андрея и св. Георгия. Русский флаг случаен, не имеет национальных корней. Иное дело — герб. И что же мы видим? Объединение символов св. Георгия и св. Андрея! Это заинтересовало бы Даниила Андреева, отмечавшего первенствующую роль Андрея Первозванного в созидании нашей метакультуры.

Сказанное дает основание сделать вывод о глубинной схожести двух национальных традиций.

Даже русский гимн «Боже, царя храни» написан по мотивам британского, а переведенный с английского «Вечерний звон» во всем мире воспринимается как типичное порождение русского духа.

Англия также чутко внимала России. Именно на английский язык прежде всего переводились сочинения Гоголя и Достоевского. После Всемирной выставки 1901 года в Глазго русский модерн оказал сильнейшее влияние на английскую архитектуру. Тому же способствовал, особенно в графике, работавший в России шотландский архитектор Дж. Валькотт.

Англичане всегда были исключительно восприимчивы к высшим проявлениям духовной жизни России. Об этом свидетельствует, например, богословская переписка великого Хомякова с ученым, англиканским дьяконом Палмером, готовившимся перейти в православие. С середины XIX века много говорят и пишут о сближении и даже воссоединении православия и англиканства, несомненно, самого близкого для православных западного христианского исповедания.

Наконец, забытый, но важный факт. Прошло лишь два года с момента завершения в 1894 году напечатания основного труда св. Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе», как оно появилось в английском переводе.

В общественной жизни обеим национальным традициям свойствен антибюрократизм, предпочтение выборных лиц чиновникам на всех уровнях управления. Русское земство находит массу параллелей в муниципальных установлениях Англии. Зачаточная форма суда присяжных в России уходит в глубокое средневековье, а губной староста — прямая параллель англосаксонскому шерифу. У англичан, как и у русских, родственное отношение к монархической традиции. Сэр Артур Конан Дойль отмечал в своем историческом романе «Белый отряд», что англичане никогда не были до конца подданными королевства, но и никогда не стали республиканцами. То же можно сказать о не развившемся до конца демократическом сознании русских в монархической России. Наконец, здесь было бы уместным отметить поразительное сходство церковной истории двух народов: англиканство в свое время порвало с Римом, но в отличие от других протестантских церквей не разрушило мистической жизни Церкви и сохранило священство. Русская церковь также утратила связь со своей старшей сестрой — Константинопольской церковью, сохранив неискаженным полученное от греков православие.

Продолжая сравнивать культуры Англии и России, можно сказать, что в XX веке лишь две литературы во многих своих произведениях отобразили реальность зла в мире и необходимость непрестанной борьбы с ним не только молитвой, не только словом, но и мечом.

Каждый из нас всегда остается человеком своей страны, эпохи, культуры и, наконец, своей биографии. Джон Толкиен и Даниил Андреев — представители практически одной эпохи и почти одного поколения — не могли ничего знать друг о друге и напрямую влиять один на другого. Когда Андреев вышел из Владимирской тюрьмы, ему оставалось не более двух лет жизни. В это время Толкиен осуществлял первое издание своего «Властелина Колец». Тем не менее я осмеливаюсь высказать мысль о родственности индивидуального духовного опыта и даже некоторой близости вкусов этих писателей. Например, Даниил Андреев не только любил, но и считал чрезвычайно важным хождение босиком. У Толкиена его любимцы хоббиты не носили обуви. Толкиен, как и все члены группы «Инклинги», недолюбливал машинную цивилизацию, а у Андреева особенных высот инженерного «холодного рационализма» достигло дьяволочеловечество игв. Попробую привести несколько тезисов и сравнить взгляды на мир и происходящую в нем борьбу, а также на контакты с иноматериальными слоями у обоих писателей. Толкиен придает огромное значение видению духовных иерархий мира. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть главу «Валаквэнта» в «Сильмариллионе». Даниил Андреев дает отповедь тем, кто не придает значения духовным иерархиям, кто принимает внимание к духовным силам и ангелам за странное проявление язычества и многобожия.*

Андреев и Толкиен восстанавливают древние представления о необыкновенно мощных стихиях мира. Цитирую по главе «Валаквэнта»: «Семь владык валаров на Арде и владычиц тоже семь».** В «Розе Мира» читаем: «Верховных стихиалей — семь» (стр. 98).

Оба автора обращают внимание на возможность исполнения духом, видимо, ангелом миссии в материальном мире, что вполне укладывается в христианскую традицию и имеет массу параллелей в аскетической литературе IV-VII веков.

У Толкиена ангелами, которые обрели не только видимый облик, но и материальное тело, являются маги или старцы, на староэльфийском — истари, т. е. всем известный Гэндальф. Особенно интересен небольшой этюд о магах, содержащийся в книге «Неоконченные предания Нуменора». Для описания подобных существ Даниил Андреев вводит и неоднократно использует слово «человекодух».

В произведениях обоих писателей трудно не увидеть общего в трактовке особой народоводительной миссии, которой наделены великие герои, вожди и короли. У Даниила Андреева — это родомыслы; с ними лучше знакомиться не по «Розе Мира», а по поэме «Рух». В связи с этим вспомним королей Дж. Р. Р. Толкиена и особенно последний разговор Арагорна с матерью перед ее смертью во «Властелине Колец».

Самое смелое сравнение, которое я позволю себе сделать, — это параллель между сражениями в иноматериальных слоях Шаданакара у Андреева (см. главу «Метаистория» в «Розе Мира») и битвой сил в «Квэнта Сильмариллион» (глава 3). Идет сражение, которого эльфы не видят, они чувствуют лишь потрясение земли. Конечно, за этими образами лежит основополагающая христианская идея о первом грехопадении, а именно о грехопадении ангелов, и победе архангела Михаила над Сатаной. Трудно не заметить у обоих писателей общности видения событий, определяющих лицо мира.

Наконец, я хочу обратить внимание на самые поразительные и даже пугающие параллели, не находящие аналогий у других авторов, но существующие у Толкиена и Андреева. Во «Властелине Колец» Толкиен высказывает мрачное предположение, что силам зла удастся создать потомство от скрещивания людей и орков. Андреев в апокалиптических главах «Розы Мира» предвещает, что силы зла смогут получить потомство от людей и игв. Как заметила однажды Татьяна Антонян, им слышатся те же имена: у Даниила Андреева имя планетарного демона Гагтунгр, у Джона Р. Р. Толкиена властелин тьмы — Саурон, или Гортаур Жестокий.

В произведениях обоих авторов проглядывает убеждение, что древние люди обладали значительными магическими способностями, которые, однако, они не использовали для контактов с силами зла. Современному же человеку магия заказана, так как он утратил способность к светлой магии. Вспомните разговор хоббитов с владычицей Галадриэль, во время которого впервые предрекается исчезновение светлой магии, после того как кольца покинут мир. То же самое проскальзывает у Даниила Андреева (см., например, «Роза Мира», стр.268).

То, что в религиоведении, а теперь и в богословии называется «теорией повреждения», гораздо четче выражено у Толкиена. В основе этой теории лежит представление о том, что человек не перестает утрачивать верное знание о Творце и мире. Во «Властелине Колец» мы встречаем лишь отзвуки этой теории, тогда как «Сильмариллион» весь выглядит ее иллюстрацией или изложением. У Даниила Андреева в главах о русской истории родомыслы изменяют своей миссии, поддаваясь демоническим инвольтациям (Иван IV). В главе о метакультурах говорится о том, что светлая часть культуры постепенно покидает Энроф, в то время как оставшаяся ее часть утрачивает прежние свет и благость.

Таким образом, Дж. Р. Р. Толкиен и Д. Андреев предстают перед нами не только как мастера слова, поразительно много увидевшие, но и как доблестные и бесстрашные борцы со злом.

Я отметил ранее, что каждый человек принадлежит своей стране и культуре. Рискну предположить, почему эти люди представляют Россию и Англию. Почему Россию — догадаться просто. Трудно найти страну, на долю которой выпало столько страдания, сколько России в XX веке. Там в наше время была реально зрима Голгофа. Но почему Англия? Именно потому, что это — самая благоустроенная страна в мире, не самая богатая, но максимально приспособленная для человека. Очевидно, что страну хоббитов Толкиен писал с Англии. И тем не менее именно оттуда, из этого удивительного края вересковых пустошей, зеленых газонов и благоустроенных домиков должно было быть особенно ясно видно, что мир меняется не в лучшую сторону.

Англичанин сидит себе на своем острове, изолировано и в безопасности. Этим он чувствует свою непричастность к общей судьбе Европы. Он ощущает свою противоположность материку, хотя и получил от него много разных импульсов, без которых английское развитие проходило бы совсем по-другому. Поскольку он подвергается влиянию чрезвычайно мощных сил своего ландшафта, его переживание своего островного положения vis-a-vis с континентом, вызывает в нем примерно те же душевные воздействия, что и у русского. То, чем для русского является ширь его степей, - для англичанина выполняет море с его естественной защитой (последняя битва на английской земле была в 1745 году!). Море почти полностью лишает его изначального страха. Вот почему в англичанине встречаются те качества и особенности, которые не свойственны континентальным народам, в то время как они обнаруживаются в русском. Но Англии пришлось в свое время испытать два больших нашествия чужеродных племен - римлян и саксов. В крови этих племен продолжает жить дух другого ландшафта. Он привнес в душу англичанина элементы, которые сделали англосакса, наравне с пруссаками, главным носителем прометеевской культуры и тем самым - создали тип, противоположный русскому человеку. Так в Англии противостоят друг другу католическомистический тип, созвучный русскости, и кальвинистскопуританский тип с четкими прометеевскими чертами, причем крайне интересно проследить, как эти две противоположные силы делят между собой английскую жизнь 
Превалирующей чертой в настроении англичанина является невозмутимое спокойствие - склад души, более близкий русскому изначальному доверию, нежели сильному изначальному страху континентальных германцев. Англичанин не заботится о будущем, не думает о дальней перспективе. Планы, скрупулезно разрабатываемые на все случаи, не его дело. Он реагирует на проблемы по мере их приближения и решает их от случая к случаю как мастер импровизации «Наш дух работает лучше всего, когда становится слишком поздно или почти слишком поздно» (виконт д'Абернон). Поскольку англичанин не слишком заботится о будущем, он пренебрегает мелочным накопительством и охотно проявляет широту своего образа жизни, что напоминает русскую щедрость. Английская страсть к пари, чуть ли не национальный порок, свидетельствует, как и русский азарт в игре, об удовольствии от неизвестного. В противоположность немцам и французам англичанин оставляет угрожающие ему неприятности без внимания, надеясь, что они как-нибудь уладятся сами по себе, без его вмешательства. У него такое чувство, что время работает на него. Ничто его так не огорчает, как трата сил на будущую возможность, которая, однако, не осуществляется. Поэтому Англия - по выражению одного современного государственного деятеля - всегда будет проигрывать первые сражения в войне и всегда выигрывать последние. Англичанин реагирует на внешний мир медленно, но стойко. В последнюю войну Англия вступила лишь через два года после ее начала, в июле 1916, действуя эффективно, в то время как другие армии порядком истощили силы. В ощущении своей безопасности англичанин предстает врагом теорий и систем - этих производных от страха перед будущим. Теоретик ищет типичное в имевшем место случае, чтобы вывести правило для случаев, еще не имевших места. Он надеется таким способом подступиться к неизвестности грядущего. Англичанин же, напротив, смело встречает каждый отдельный случай. Это предохраняет его от схематизма и позволяет увидеть как раз своеобразное и неповторимое в каждой ситуации - и овладеть ею. Однако, от этого страдают его научные достижения. (Например, несмотря на свою искреннюю религиозность, он по сей день не выработал своей собственной теологии!) Он живет и мыслит от случая к случаю, без заранее составленного мнения, готовый приспособиться к обстоятельствам; это - человек опыта, кажущийся беспринципным, но он не беспринципнее, чем сама жизнь, которая в своем скользящем потоке не терпит застывших форм. В этом тайна политического величия Англии. Оно основано не на принципах, а на инстинкте. В своей политической установке англичанин приближается к органично чувствующим мир культурам Азии. В своей гибкости и мастерстве англичанин демонстрирует черты женственного мироощущения, которое проявляется мгновенно и которому именно поэтому принадлежит вечность. Этому соответствует ярко выраженное английское неприятие нормы, чуть ли не большее, чем у русских. Англичанин испытывает сильную неприязнь к законодательному регулированию и прежде, чем издать какой-нибудь новый закон, он лучше будет обходиться постановлениями, принятыми еще в Средневековье. Он и по сей день обходится без конституции, без уголовного и гражданского кодекса. Умелым толкованием древних предписаний они обновляются и служат современным потребностям дня. Если законы существуют - они ограничиваются общим руководством и воздерживаются от казуистического регулирования. В осуществлении правосудия самое главное - не законы, а судья, который принимает решение в каждом данном случае. Он имеет преимущество перед законодателем, который лишь профилактически занимается случаями, не имевшими места. Английская юстиция - это юстиция не норм, а прецедента. Судья здесь суверенен; справедливым в каждом отдельном случае считается то, что он объявит справедливым; главное значение придается не предусмотрительности закона, а правильности решения судьи. Эта юстиция прецедента имеет несомненную связь с эмпиризмом английской философии. В этом же ряду стоит и та сдержанность, которую центральное правительство проявляет по отношению к своим чиновникам за рубежом. Оно предоставляет человеку на месте широкую свободу действий, не связывая его чрезмерно указаниями, которые могли бы помешать ему справедливо учесть особенную природу отдельного случая. И действительно, не связанный инструкциями и предоставленный самому себе, англичанин в таких ситуациях поступает наилучшим образом. Английское правительство не относилось бы так к своим подчиненным, а граждане - к судьям, если бы они не имели глубокого доверия друг к другу, которое питается молчаливым убеждением, что все англичане в сущности хотят одного и того же. Их реакция в целом одинакова. Бедная нормативами общественная жизнь Англии предполагает душевное единообразие, которое исключает возможность того, что отсутствие политического принуждения привело бы к анархии и произволу. Англичанин - индивидуалист, но - в рамках традиции. Он может оставаться внешне свободным, поскольку связан внутренне с определенным типом. Индивидуальная и постоянная дифференциация минимальна. Как человек общего типа он поддается давлению общественного мнения. Англичанин стремится жить для себя, но он не хочет отличаться от других. Он любит личное уединение, но не оригинальность. Он счастлив жить для себя в собственном доме, но дом его выглядит точно так же, как дома соседей, и он соблюдает в нем тот же стиль жизни, что и они. Он не хочет выделяться из своего окружения, поскольку внутренне не выделяется из него. Это - типовой индивидуализм. Без него не было бы того великого достижения, которое англичанин рассматривает как главный результат своей культуры и как огромный вклад в культуру человечества: государство свободы. Неповторимость здесь в том, как в нем распределены силы между личностью и обществом, между свободой и порядком. Как мало государства и как много свободы! Говорят, что английское островное положение заменяет государство. Это верно в том смысле, что такое положение создало единый тип островитянина, который обходится без государства (в континентальном понимании). В Англии главным связующим средством социальной жизни является не государственная норма, а общепринятая традиция. Только там, где внегосударственные величины имеют такую же власть над умами людей, как социальные традиции над англичанами, можно без опасения оставлять государству столь мало власти над индивидуумом. Английское понятие о государстве предполагает английское понятие о свободе - свободе в рамках традиций - и подходит только такому обществу, которое сдерживается мощными внегосударственными силами. Именно Англия доказала всем, сколь малой властью государства может обходиться группа внутренне связанных людей, и в этом историческая заслуга англичан, напоминать о которой никогда не будет лишним в эпоху помешательства на нормативах. Англия дала практическое доказательство против латинских идеалов человека насилия и государства насилия. Личностный идеал Англии - свободный гражданин, а не цезарь, подавляющий своих подданных. Ее государственный идеал - общество, основанное на самоуважении граждан, а не на диктате норм. Лозунг здесь - интимность частной жизни, а не тоталитарность государства. Государство не приказывает, а призывает к добровольному сотрудничеству. Английские чиновники самые вежливые в мире. Они не образуют особого сословия, не ощущают себя, как в Германии, более высокой человеческой породой. Человеческое достоинство в чиновничьих конторах не унижается. Англия сегодня живет, как и всегда, культурой своей частной жизни, наглядно являя всем ее преимущества. Здесь все частное, даже театр и университеты. Исследования ученых, не занимающих государственной должности, имеют совершенно другую значимость, чем на континенте. Свобода прессы так глубоко вошла в кровь британца, что ее принципы продумал еще Мильтон в XVII веке. Только Гоббс, с его прославлением государства насилия, стоит в стороне от этого мира свободы. Его Левиафана надо понимать как бедствие революции, которая его породила. Среди хаотической путаницы и у англичанина может возникнуть требование порядка любой ценой, даже ценой свободы. В благополучные же времена он стремится жить, как сказал Стэнли Болдуин, по принципу: «Свобода в порядке, порядок в свободе». Это означает: понятие свободы имеет в своей основе дух солидарности. Солидарность свойственна и английскому спорту. Англичанин любит соревнование не одиночек, а команд, не личные достижения, а вклад в общий успех. Поэтому здесь бокс - не народный вид спорта, а соревнования по гребле между университетскими командами Оксфорда и Кембриджа являются национальным праздником.
Английское понятие свободы во многом сродни русскому. Английское государство свободы всегда было тем, чего смутно и неосознанно желал русский с его истинно славянским чувством свободы: слабо регламентированный порядок, основанный на солидарности свободных граждан. Новгородская вольница и английская liberty не слишком далеки друг от друга. Если когда-нибудь политический инстинкт русских освободится от деспотического гнета и окажется предоставленным самому себе, он более всего ощутит тягу к государственным формам Англии и найдет в них для себя желанный образец. - Однако английское понятие общности не совсем совпадает с русским. Оно более грубое, материальное, земное. Оно основано на сходных интересах людей, совместно населяющих один остров. Именно остров навязывает одинаковые жизненные условия и тем самым создает действительное сообщество. Русское общество - более духовного плана. Оно опирается на чувство братства, на причастность каждого к неземному царству любви, не имеющему реального образа и основы. Кроме того, английское чувство общности уже русского. Оно необратимо ограничено побережьем острова. В отличие от этого, русский, человек степей, не знает границ и не признает их. Его идеал общности простирается в беспредельность, ломая языковые и национальные перегородки. Общность англичан замыкается британской нацией. Это не выглядит недосягаемо высокой целью - она давно осуществлена. Общность, к которой стремятся русские, совпадает с самим человечеством. Будет ли эта цель когда-либо достигнута? 
Помимо неприязни к нормам, сравнительно близки русской сущности и некоторые стороны английской религиозной жизни. Сюда относится уже то, что у англичан наблюдается высокая религиозность. Звучит странно, но факт: верующий англичанин, прибывая на континент, поражается тому материализму, с которым, по его мнению, ему приходится сталкиваться. Истинная религиозность всегда является знаком того, что преисполненная ею душа способна отдаваться иррациональному. - Самая глубокая набожность на английской земле практикуется, помимо католицизма, на правом фланге англиканской государственной Церкви - в High Church, получающей с 1833 года сильные импульсы от Оксфордского движения. Из всех христианских вероисповеданий англиканство, особенно в его направлении "Высокая Церковь", ближе всего русскому православию. Это то, к чему когда-то безуспешно стремились реформаторы на континенте: в принципе это католическая Церковь, но без примата папства, политики курии, индекса и инквизиции. Она однозначно называет себя католической Церковью и стремится не заменить собою средневековую Церковь, а продолжить ее. Это Церковь священнослужителей, а не мирян. Она признает традицию (вопреки протестантскому библейскому принципу) отвергает целибат (в этом она тоже совпадает с православием)Структура и богослужение в Церкви католические, но догматы протестантские. Однако догматы для англичанина не так уж важны Главное значение он, как и русский, придает культу, форме присутствия религиозного. Догматизм - это дело нормативного человека, обеспокоенного будущим. Англосакс неохотно касается догмата. Когда Джон Уиклиф отклонил папское притязание на подать, народ стоял за него; когда же он усомнился в римском учении о причастии, народ от него разбежался. Образованию английских сект способствуют не споры о догмате, а организационные вопросы. Как и в русском православии, англиканская 
Церковь делает литургию центром Богослужения. Культ становится самоцелью, участие в нем - славное дело само по себе. Цель его - мистическое единение личности с Богом. Православие и англиканство совпадают еще и в том, что они подчеркивают общность культа и молитвыНе отдельная душа в своем одиноком шествии находит дорогу к Богу, а только сообщество связанных единым чувством людей. Церковность, а не индивидуальное благочестие! Английский дух солидарности, служащий фоном политической жизни, предстает здесь по ту сторону голых интересов в своей одухотворенной форме. Оксфордское движение усиливает эти «русские» черты в английском христианстве. Это движение направлено против либералистической картины мира, против растворения религии в этическом воспитании, против рационализма и материализма; оно ценит душевный настрой богослужения, внешнее великолепие и художественное украшение храма; оно подчеркивает магическую силу таинств. Оно требует и поощряет романтико-мистические силы противодействия английской трезвости. Оно возобновило исповедь, монашество, братства всех видов, религиозные экзерциции в полумонашеском уединении (retreats). Его приверженцы празднуют дни Богородицы и дни святых и молятся за Папу как самого старшего христианского епископа. Это движение стремится примкнуть к римскому католицизму. Уже один из его основателей, Пюсей, видел в слиянии обеих Церквей задачу своей жизни. Как и русское православие, англиканство приветствует серьезные попытки такой унии. В августе 1920 года оно обратилось с манифестом Ламбетской конференции к Церквам мира с предложением создать духовную основу для объединения. Внутренняя близость англиканства и православия ощущается и самими участниками. Наблюдается отрадный рост обоюдной заинтересованности и понимания. Неоднократно проводились богослужения братского единения. Особенно активно с 1908 года делами православия занимается Eastern Churches Committee. В 1915 году он предоставил сербским студентам-теологам, бежавшим от немецкого вторжения, возможность продолжить учебу на английской земле! Англиканские круги (Северной Америки) поддерживают в Париже православные учебные заведения. Все это похвальные примеры сотрудничества в области единения христиан. 
Однако «Высокая Церковь», несмотря на свои несомненные успехи, к сожалению, не является в Англии ведущей жизненной силой. Более половины всех англичан относят себя к свободной (не государственной) Церкви, к отколовшимся, с которыми пытается сомкнуться левое крыло государственной Церкви - Low Church. Здесь процветает настоящий пуританский тип. Это и есть известный всему миру англичанин - полная противоположность русскому человеку. Будучи до мозга костей человеком срединной культуры, он преклоняется перед существующим и пытается его удержать. Для него все, что существует - свято, потому что существует. В этом основа английского консерватизма. Когда на мир смотрит русский, его не покидает ощущение, что так не должно быть. Англичанин в такой же ситуации говорит себе: так - хорошо, так и должно оставаться. Он – материалист. Духовное для него не имеет собственной ценности. Он молится успеху, выгоде, добыче. Английские рыцари были первыми, кто перестал ограничиваться военной специальностью, допуская торговлю и предпринимательство в качестве благородных занятий. Англия была первой страной, где феодальные паладины превратились в капиталистических предпринимателей. Доброе стало отождествляться с полезным. (Повод для этого дает кальвинизм с его пониманием божественного благословения.) Мир видится в противоречии интересов, а не в борьбе идей. Английская политика основана на такой оценке мира. Вот почему она имела наибольшие успехи в ту эпоху, которая стала определяться интересами вместо духовных ценностей, и вот почему эти успехи становятся тем менее заметными, чем глубже вступает уже вся Европа в прометеевкий зон. Поскольку английский материалист не признает абсолютных требований, он готов к компромиссам и являет собою противоположность русскому максимализму. Ведь только абсолютные требования делают человека неуступчивым. В практических вопросах договориться можно. Англичанин мастер в искусстве взаимопонимания. Он ищет только возможного. Он - реалист, а это означает, что он слуга реальности, а не ее победитель. Тяжелый и трезвый, английский дух не может оторваться от земли. Он верит только в то - как это Бэкон признавал относительно себя, - что может доказать сам, или в то, что ему могут доказать. Так достигается доверительная близость между духом и реальностью. Бэкон, Херберт фон Чербериз, Юм, Милль, Бальфур были философами, но Бэкон, Юм и Бальфур были, кроме того, и государственными деятелями, Чербери - лордом и дипломатом, Милль - служащим в колонии. Явление само по себе отрадное, когда наука и жизнь соприкасаются, когда философ одновременно и политик или экономист. Я отметил как одно из величайших преимуществ русских то, что у них, в отличие от немцев, между духом и общественной жизнью нет пропасти. У англичан, кажется, дела обстоят так же, но увы - это только на первый взгляд. Потому что англичанин не стремится, как мессиански настроенный русский, от абсолюта к действительности, а исходит из мира опыта, за который он цепляется, не рискуя далеко выйти за его пределы. В то время как русский приносит земное в жертву идее, англичанин приносит идею в жертву земному(Дарвин и Спенсер385 сказали бы, что идею приспосабливают.) Отсюда прагматическая окраска английской философии, даже когда она толкует о трансцендентальном, и сакральная окраска русской, даже когда она посвящает себя решению практических задач. Английская философия заканчивается там, где начинается философия истинная. Англичане первыми и именно они низвели науку до арифметики. Механистическая картина мира - это английское изобретение. Инстинкт добычи определяет английскую мысль даже тогда, когда она не служит непосредственно целям приобретения, - что выражается в механистичном созерцании природы. Англичанин смотрит на мир как на гигантскую фабрику. Англия, родина капитализма и паровой машины, распространила над землею тот угар угольного дыма и корыстолюбия, в котором задыхается душа. Со времени наполеоновских войн мир стал пуританским в пугающих масштабах. XIX столетие по праву именуется английским 
Англичанин - не художник, не мыслитель, не солдат; он - торговец. Он не ищет ни славы, ни истины; он ищет добычи. У него нет идеала образованности. "Образованных" на Британских островах нет. Люди с высшим образованием не являются там особым сословием. Литература и наука там - не содержание жизни, а любительское увлечение, как рыбная ловля. Они служат в жизни украшением и роскошью. Вплоть до Байрона писатели-аристократы извинялись за то, что они сочиняют стихи, как извинялись Цицерон и Макиавелли за то, что они философствуют. Английский аристократ - в лучшем случае покровитель, но не апостол культуры. Воспитание ) здесь направлено на то, чтобы культивировать давно зарекомендовавший себя тип - джентльмена. Оно не стремится подготовить высокообразованные личности или передать знания. Все, что лежит по ту сторону опыта, оставляет англичанина равнодушным. В предвыборной борьбе он стоит не за идеи или программы, а голосует за своего кандидата. В коммерческих делах он уважает личность партнера по договору, а не абстрактные правовые принципы. Соответственно в истории он видит только влияние makers of history и никаких следов сверхчеловеческих сил. Индивидуалистическое восприятие истории (<люди делают историю!>) - настоящий англосаксонский продукт. Даже английская терпимость к чужим культурам - это, конечно, нравственное достоинство - покоится отчасти на пренебрежении, которое англичанин питает к культуре вообще 
Процесс обмельчания, смертельный признак мужских культур, развился в Англии наиболее глубоко. Безрадостная, серая жизнь ложится бременем на людей. Пуританство подавило музыкальность, которая около 1600 года начинала с многообещающих творений. Оно в течение поколений душило театральное искусство (как от этого страдал Шекспир!), а в церковной жизни затемнило мысль о спасении. Пуританский тип дышит духом Ветхого, а не Нового Завета. - Как, однако, похожи пуритане и пруссаки - два краеугольных камня прометеевской культуры! «Мир как фабрика» - этот английский идеал в Пруссии был сужен до размеров общества. «Ни одно государство не управлялось наподобие фабрики так, как в Пруссии». Гоббс и Юм никогда не возымели бы такого влияния на Канта без внутреннего совпадения с ним. 
Англичанин охотно прибегает к религии для оправдания своих приобретений. Его чековая книжка украшена иконописным нимбом, политика власти обрамляется гуманными мотивами. Вследствие этого в понятие "британец" входит cant388 - пользующееся дурной славой лицемерие. Отсюда надо исходить в понимании существенного различия между английским и русским мессианизмом. Английская национальная миссия нацелена на мировое господство, а не на спасение мира, и исходит она из практических соображений, а не из нравственных идеалов. Народ свои разбойничьи набеги провозглашает священными - в этом суть английского мессианизма. Отсюда отталкивающая амальгама национального эгоизма с попытками религиозного преображения. Кальвинистским принципом – «так угодно Богу» - оправдывается любая жестокость, в убеждении, что никакие грехи не упраздняют факта избранности свыше. - Если же какая-нибудь великая идея и попытается пробиться, она обычно теряет очарованье своей чистоты. И в русском мессианизме также смешаны возвышенная теория и кровавая практика, но тем не менее это не то же самое, как в английском мессианизме. Англичанин стремится к материальным благам и использует религию для усиления или для маскировки своих стремлений. Злое выдается за святое. Русский обрушивается с небес на мир и порою ошибается в своих средствах - тогда святое запрягает в свою колесницу злые силы. Схожие зачастую воздействия ничего не меняют в том, что английский и русский мессианизм появляются из противоположных направлений. - Впрочем, Англия иногда сама нарушала свой мессианизм - идеалом splendid isolation389. Он родствен немецкой мысли об автаркии - это выражение национального эгоизма и самодостаточности, которая не желает, чтобы ей мешали мессианские побуждения к мировому влиянию Острая конкуренция между алчными монадами, если ее не сдерживать в рамках, разлагает общество. В Англии это сдерживание происходит благодаря всеобщему усвоению привычек, нравов и убеждений, с которыми считаются все. Прежде всего это происходит благодаря идеалу джентльмена, одному из лучших достижений британской культуры, - это сильный отзвук готического жизнеощущения, зародившийся из духа рыцарства, средневекового gentry, который постепенно от дворянства распространился и на весь народ, где нижние слои пытались подражать более высоким. Идеал джентльмена в деловой жизни стал обоснованием fairness, честности коммерсанта. Особенно по-рыцарски он заставляет держаться с женщинами и с беззащитными. Никто так не старается, как англичанин, примирить побежденного с его судьбой. Пример тому - отношение к покоренным 243 бурам. Этот дух джентльмена выделяется в современном мире как чужеродное тело, однако он делает английскую жизнь не только сносной, но и более привлекательной, чем в некоторых других частях Европы. Он укрощает врожденную страсть англичан, которая прячется за холодной маской. 
О том, какие ужасные глубины кроются в английской душе, говорит история британских королей, более жестокая и полная убийств, чем многие другие. Наполеон, знавший своих противников, называл англичан совершенно дикой расой. Без той сдерживающей узды, которую накладывает на него дворянский образ мыслей, англичанин был бы невыносим. Стереть это с него - и пред нами останется чистый американец. Ярко выраженный американизм - это англосакство без джентльментского идеала, форма вырождения английской сущности, прометеевский мир, не смягченный готическими ценностями. Здесь мстит за себя стремление многих переселенцев в Новый Свет отделаться, насколько возможно, от традиций европейского прошлого. Я не отрицаю того, что американцы вот уже несколько десятилетий находятся в стадии такого душевного преобразования, что упреки, которые бросались американизму как образу жизни, скорее относятся к прошлому, нежели к настоящему, а в будущем, возможно, вообще потеряют смысл. Потому что чем больше сказывается воздействие духа американского ландшафта, тем решительнее отдаляет он своих обитателей от современной европейской цивилизации. Тем самым американское развитие демонстрирует удивительное совпадение с русским. Два континента с их грандиозным массивом суши между двух океанов, с изобилием природных богатств, резкими колебаниями климата и пестрой многоликостью девственных племен, имеют куда большее сходство, чем обычно предполагают. 
Английский идеал джентльмена, каким бы действенным он ни был, все же ограничен. Это не последнее слово этики. Ему еще далеко до русской мысли о братстве. Он смолкает перед расовым высокомерием, перед иностранцем; его не слышно во внешней политике. Он не смог развиться во всеобщий идеал человечности. Вот почему английский джентльмен воплощает в себе менее совершенный человеческий образ, нежели русский всечеловек с его всеобъемлющей братской любовью.